В шестой том включены следующие разделы:
. . . . . .
Целые зимы проходят без снега и в некоторых частях южной Сибири, именно в равнинах Забайкалья. Посреди Удинской степи, между Верхне-Удинском, жители всю зиму ездят на колесах по замерзшему грунту, который звенит под ногами лошадей, словно асфальтовая мостовая. В других местностях, например, в Красноярском округе, бури тоже сметают с раввин весь снег и наполняют им овраги окружающих гор: зерно, брошенное на землю осенью, уносится ветром, незащищенное снежным покровом, и лошади, запряженные в сани, то и дело принуждены останавливаться на голой почве.
Под влиянием правильных муссонов, падающий снег располагается параллельными дюнами, следующими одна за другой на подобие волн океана: в бесконечную зимнюю ночь прямолинейные ряды этих снежных сугробов, известных у туземцев под именем заструг, указывают чукчам направление, по которому они должны следовать, с такой же определенностью, как это сделал бы компас. Но каждый год, в эпоху перемены времен года, сопровождающейся изменением направления муссонов в прямо противоположное, сильные бури ниспровергают весь этот прекрасный порядок расположения белых дюн: эти сибирские вьюги, называемые по местному буранами, еще страшнее, чем мятели, бушующие в придонских степях или на берегах Черного моря. Среда обширных равнин бураны яростно кружатся вихрем, как ураган тропических стран вместе с снегом, они увлекают всякого рода обломки, крупный песок, куски льда, поломанные ветви деревьев, часто даже людей, ослепляют их и предают их смерти, когда они заблудились в нескольких шагах от своего становища.
При громадном протяжении своей территория и при разнообразии своих климатов, Сибирь естественно делится на обширные области растительности, которые более резко отличаются одна от другой, чем растительные области Европы. В южной полосе Сибири степи имеют характеристическую, совершенно определенную флору, которая составляет продолжение флоры, свойственной равнинам Аральского озера, Каспийского моря и Волги. На севере полоса тундр, совершенно лишенная лесной растительности, также представляет особую растительную область, ясно ограниченную, как пустыня, тогда как между этими двумя поясами, степей и тундр, европейская область лесов продолжается от запада к востоку, но подразделяясь на второстепенные области. Бассейны Оби и Енисея, бассейн Лены, бассейн Амура могут быть разсматриваемы в общих чертах как подобласти древесной флоры.
Северная граница лесной растительности проводится обыкновенно картографами на слишком большом расстоянии от Ледовитого океана. В Сибири эта граница, везде образуемая лиственницей (larix daurica sibirica), представляет очень неправильную линию: вместо того, чтобы направляться от запада к востоку по одному и тому же градусу широты, она изгибается к северу, воспроизводя в общих чертах и длинными кривыми контуры морского берега, тогда как в бассейне Оби граница лесов приблизительно совпадает с полярным кругом; она пересекает Енисей почти под 70 градусом широты, а на полуострове Таймур, на берегах реки Хатанги, поднимается еще на 260 верст выше к северу. Далее, в восточном направлении, она спускается мало-по-малу к линии полярного круга, и весь конечный полуостров, выступающий в Берингов пролив, остается вне пояса лесной растительности. При том скалы, болота, тысячи всяких особенностей рельефа почвы отклоняют границу во всех направлениях, и во всех речных долинах она выдвигается на подобие мыса к морю, благодаря защите, которую представляют деревьям возвышенные берега рек.
Уже гораздо ближе границы древесной растительности, по сю сторону северного фронта лесов, деревья, которым приходится бороться против сильного холода, ростут очень туго и медленно. К северу от 60 градуса широты уже не встретишь в девственном лесу дерев, имеющих более полутора аршин в толщину; к северу от 61 градуса деревья средним числом имеют не более 30 сантиметров; в соседстве же тундры древесные стволы обыкновенно не превышают полфута в диаметре. Издали эти леса крайнего сибирского севера, состоящие единственно из тонкоствольных дерев, походят на новые насаждения, и легко представить себе удивление путешественника, когда он, проникнув в чащу леса, убеждается, что эти растения, с ветвями, покрытыми мохом, точно бахромой, все старые деревья, живущие уже две или три сотни лет. Земля, постоянно мерзлая уже на незначительной глубине, не позволяет корням забираться далеко от поверхности, чтобы извлекать нужные для его питания соки; с другой стороны, в продолжение большей части года ветви гнутся под тяжестью снежных масс, которые прекращают сообщение дерева с атмосферой. В продолжение зимы дерево бывает совершенно замерзшим, и ствол и корни, так что топор, сам сделавшийся ломким от мороза, разбивается о древесный ствол, как о глыбу железа или камня; растение пробуждается из своего долгого зимнего сна только при первых лучах весеннего солнца. Медленность роста придает этим деревьям необычайную твердость, но зато они менее гибки, более хрупки, и, раз поваленные ветром или ударами топора, они могут быть заменены новыми особями лишь при помощи медленного усилия столетий. Последние лиственницы, у которых еще хватило силы подняться от земли в виде тощих стволов, не успели даже выделить из себя настоящих ветвей; они усажены лишь сучьями, на которых кое-где вырастают почки. В этой постоянной борьбе между жизнью и смертью большинство деревьев, прозябающих вблизи тундры, имеют такой вид, как-будто в них давно иссякли жизненные соки: сплошь покрытые мохом, лишенные ветвей, они кажутся умершими по крайней мере полстолетия тому назад, а между тем каждый год, весной, появляются там и сям маленькия почки, свидетельствующие об остатке движения в растении. Далее в северном направлении, за этими лиственницами, которые еще держатся в прямом положении, другие деревья ползут по земле, наполовину скрытые под мхом. Еще на расстоянии сотни верст к северу от пояса лесов, встретишь эти лежачие стволы, выросшие не более, как на аршин или полтора после ста пятидесяти лет существования; они кажутся скорее корнями, чем стеблями, и расползающиеся ветви их можно принять за сухой валежник, оставленный в тундре; однако веточки, торчащие из-под мха на подобие вороньих перьев, указывают на существование небольшого количества жизненного сока в этой лежачей растительной массе.
Мертвые деревья валяются в большом числе впереди опушки поля борьбы растительных организмов с суровым климатом. Во всей северной Сибири, так же, как и на скатах гор южной полосы, следы исчезнувшего лесного пояса переходят за нынешнюю границу древесной растительности: таким образом, здесь мы видим явление, подобное тому, которое констатировано на швейцарских и савойских Альпах. В некоторых местах севера Сибири отступление леса внутрь страны составляет не менее 20 или 25 верст; на таком расстоянии от опушки самых маленьких, приземистых теперешних лесов встречаются еще стволы и пни поваленных дерев. Миддендорф приписывает это понятное движение лесной растительности частым летним морозам, а не суровости зимнего холода, и в подтверждение справедливости своего мнения указывает на тот факт, что в нижних областях Лены, где климат холоднее, чем во всякой другой стране, деревья как нельзя лучше выносят зимнюю стужу. В самом деле, легко понять, что на крайнем севере, в таком климате, где деревья имеют только два с половиной или много-много три месяца сроку, чтобы развить свои почки и одеться листвой, несколько губительных ночных морозов в теплое время года могут окончательно остановить движение растительных соков. Во всяком случае климат всей северной Сибири несомненно должен был измениться в последние несколько столетий, так как пояс лесов отодвинулся по направлению к экватору. Подобное же явление оскудения древесной растительности на крайнем севере обнаружилось и в других северных странах, в Исландии, в Скандинавии, на Урале, в британской Америке.
. . . . . .
1. Реклю. Земля и люди. Том 6
tom06.pdf ; 37442023 байт
2. Реклю. Земля и люди. Том 6. Исходный текст
tom06.odt ; 26951518 байт