В седьмой том включены следующие разделы:
. . . . . .
Трудно произнести общее суждение о нравах и народном характере китайцев и определить истинное место "детей Хань" между цивилизованными нациями. Большинство путешественников привыкли рисовать их в смешном каррикатурном виде. Почти принято за правило, что о людях Небесной империи,-как их называют, по незнанию,-нельзя говорить, без того, чтобы не представлять их с смешных сторон, или даже без того, чтобы не преувеличить их странностей. Так велика сила этого предразсудка, что большинство западных людей не могут вообразить себе обитателя берегов Голубой реки иначе, как в форме уморительного "китайца ширм", с размеренными движениями и с вечной улыбкой на устах. Что касается миссионеров, то опасности, которым они иногда подвергаются, и повседневные сношения, которые они имеют с народом, конечно, обязывают их относиться к нему более серьезно; но, являясь в качестве обратителей на путь истинной веры, они повсюду видят грех и вообще описывают китайцев, еще "пребывающих в язычестве", как существа униженные и погрязшие в пороках. Другие,-и таких всего больше,-привыкают мало-по-малу к своей новой среде и в конце концов натурализуются китайцами; по выражению Гарнье, "Срединное царство приобретает в них новых граждан". Некоторые миссионеры, сохраняя свою западную цивилизацию, проникаются любовью к нации, среди которой они живут, и склонны признавать за нею некоторого рода нравственное превосходство. Так, в прошлом столетии, восторженные описания Срединной империи, присылаемые в Европу миссионерами-иезуитами, доставили китайцам репутацию мудрости и добродетели, которая вовсе не оправдывается их историей. На основании этих панегириков европейские писатели любили выбирать свои примеры в этом новом для них мире восточной Азии и находили удовольствие сравнивать китайцев, взятых за образец, с так-называемыми цивилизованными народами Запада.
Весьма естественно, что сравнивая себя с "западными варварами", китайцы приписывают себе превосходство, если не в отношении индустрии, то, по крайней мере, в отношении истинной гражданственности. И действительно, если судить по внешним признакам народа, по его наружности, то, пожалуй, можно согласиться уступить ему это первое место, на которое он предъявляет притязания. Нигде вежливость обхождения, приветливость и сердечность не распространены более во всех классах общества, чем в Китае; нигде толпа не откликается скорее на призыв, обращенный к человеческому достоинству. Китайцы от природы сдержанны, внимательны, доброжелательны; они чувствуют себя солидарными между собою. "Люди четырех морей все братья", говорят они обыкновенно, и ровесники по летам любят называть друг друга этим именем. Европейские путешественники могли проехать из конца в конец самые многолюдные провинции империи, Ху-бэй, Сы-чуань, не имев никогда повода пожаловаться на какую-либо грубость или даже оскорбительный жест со стороны туземцев; правда, что в других провинциях, каковы: Юнь-нань, Хэ-нань, Гуань-си, любопытство толпы очень часто доходит до назойливости; но в таких случаях, чтобы заставить уважать себя, достаточно отдаться под покровительство какого-нибудь старика. Среди масс народа, которые толпятся на улицах больших китайских городов, никогда не встретишь пьяных; нужно посетить европейские "концессии" (так называются земли или места, уступленные под колонии), в портах, открытых иностранной торговле, чтобы присутствовать при сценах буйства, да и там вина падает не на туземцев. Но где особенно китайский характер выказывается с выгодной стороны, так это в школах. Никогда, можно сказать, воспитанники не позволяют себе нарушить порядок почти религиозный, царствующий в классах, или небрежно приготовить заданный им урок. Они показывают себя на школьной скамье такими, какими они будут во всю жизнь, послушными, трудолюбивыми, неутомимыми; серьезные не по летам, они, тем не менее, веселые и резвые. Китайские дети не заливаются таким громким, неудержимым смехом, как монгольский ребенок, но за то они не дадут увлечь себя чувству гнева, как он: они уже имеют полное сознание своего достоинства людей цивилизованных.
Слабое развитие индивидуальной инициативы-вот черта, по которой китаец, кажется, действительно стоит ниже европейца. Без сомнения, очутившись лицом к лицу с трудностями жизни, он сумеет, не хуже любого француза или англичанина, придумать средства, как завоевать себе благосостояние; но в своей борьбе за существование он будет сообразоваться больше с рутинными привычками; он рассчитывает, чтобы восторжествовать над судьбой, не столько на смелость, сколько на пассивное сопротивление. Обыкновенно китайцы не имеют высшего честолюбия, как о том свидетельствуют народные поговорки и правила обыденной морали и житейской мудрости. Приключения, резкия перемены жизни им не нравятся. Ни один народ не имеет так мало воинственных песен и не прославляет с таким постоянством искусства мира, особенно труд земледельца, спокойно ходящего за плугом по бороздам пашни. "Когда мы отправились в путь-дорогу,-растения уже пускали ростки;-когда же мы вернулись домой,-они были увядшими и засохшими. Путь долог, пища скудна!-Сколько незаслуженных несчастий,-с той поры, как я должен был поступить в ряды войска,-покинув плуг и родные поля!" Таковы слова, которые печально напевает китайский поселянин, вместо пылких строф, которые повторяют хором жители Запада. Вообще это в высшей степени любопытное явление, когда мы встречаем национальную поэзию, прославляющую главным образом мир и тишину, умеренность, правильный труд, мирные привязанности. Эта поэзия не лишена ни благородства, ни глубины, и некоторые произведения её выражают чувство или мысль самым поразительным образом; но редко бывает, чтобы личное вдохновение высказалось в ней вполне, всецело: тысячи требований относительно формы, условные сравнения, уснащение речи ходячими правилами морали, старательная скромность языка так хорошо замаскировывают идею, что нужно все искусство комментаторов, чтобы отыскать ее. По естественной эволюции своего ума, китайские писатели дошли даже до того, что стали смешивать поэзию с моралью, облеченной в стихотворную форму, стих превращается у них в присловье, в нравоучение, и иную поэму можно рассматривать скорее, как трактат об этике. Китайскому поэту недостает личного идеала: он как будто говорит всегда от имени семьи или народа.
Известно, впрочем, что в китайском обществе семья гораздо крепче сплочена, нежели в западных странах. Вся нация, которая встарину носила название "Ста семей", считается как бы составляющею одно многочисленное семейство, где общественные обязанности в действительности суть не что иное, как обязанности сына в отношении отца. Вся китайская нравственность вытекает из сыновнего почтения, и правительство Срединной империи есть в сущности только расширение отеческой власти; оно представляет в некотором роде палеонтологический остаток древнего патриархального понятия общества. Как установляет священная книга Сяо-цзин, завещательное творение Конфуция, сыновнее почтение составляет основание общества. Предписываемые учителем "пять непреложных правил" определяют отношения отца и детей, царя и подданных, мужа и жены, стариков и молодых людей, друга к другу, между которыми тоже существует взаимная подчиненность. Все проистекает из естественной власти отца и повиновения сына, утвержденных и освященных преданиями и законами. Таково главное начало, которое в течение тысячелетий удерживало в связи разнородные элементы китайского общества, и которое создало из него прочное иерархическое целое. Но по этой же причине социальные преобразования сделались там более трудно осуществимыми и при проведении их сопровождались более ожесточенной, более кровавой борьбой. Китаец менее, чем европеец, понимает мораль свободы, той, которая дает каждому отдельному человеку его собственную, независимую цену, в окружающем его обществе. Одна только семья признается обладающей политическими правами в государстве; в былые времена, когда правители советовались с народом, голоса считались по семьям, и теперь еще, когда дело идет о муниципальных вопросах, один только глава семейства идет подавать голос. Всякий другой способ подачи голосов показался бы преступлением, ибо отец, император своего семейства, почитается выразителем мыслей и чувств всех своих домочадцев; он может гордиться их добродетелями, требовать себе награды за их заслуги, но он же несет ответственность за их пороки и должен быть наказан за их провинности. Великия дела сына облагораживают отца и весь род, всех предков; и наоборот, преступления потомков унижают предъидущие поколения. Эти патриархальные нравы, предоставляющие родителям неограниченную власть и обязывающие детей к безусловному послушанию и беспредельной преданности, имеют такую силу в Китае, что порождают там обычаи, неизвестные ни в какой другой стране мира. Простой удар, нанесенный сыном отцу или матери, приравнивается к отцеубийству и наказывается смертию. В местностях, где царствует большая бедность, часто бывали случаи, что молодые люди добровольно вызывались подвергнуться смертной казни, в качестве заместителей богатых осужденных. Они зарабатывали таким образом несколько тысяч франков, которые позволяли им обогатить свою семью. Так как закон требует только одного, искупления содеянного преступления, то блюстителям его мало дела до имени жертвы; лишь бы только упала голова с плеч, правосудие удовлетворено. Добрые сыновья, умирающие таким образом от руки палача, благословляемые своими родителями, расстаются с жизнью, исполненные неизреченного счастья от сознания, что им удались исполнить сыновний долг в высшей степени его проявления.
В похоронных церемониях при погребении родителей, и преимущественно отца, обычай требует от детей публичного доказательства их горести. Старший сын, главный наследник и глава семейства или, за неимением его, его первенец или его приемный сын, должен удержать, прикрепить одну из душ усопшего в памятной табличке, перечисляющей его добродетели, должен курить ладоном перед его тенью, облегчить ему дорогу, снабдив его в изобилии деньгами из бумаги и подобиями золотых или серебряных слитков, равно как одеждой, лошадьми, служителями, джонками, тоже из бумаги, изображением всего, чего только может пожелать покойный на том свете. Траур продолжается три года, двадцать семь месяцев для оффициальных лиц, и бывают случаи, что во все время этого длинного срока, обнимающего значительную часть жизни, сыновья хранят у себя дома труп своего отца, приседая днем на скамейке, а ночью ложась спать на камышевой циновке подле гроба. В продолжение траурного периода китайцы должны воздерживаться от употребления мяса и вина; вместе с тем обычай запрещает им показываться в каком бы то ни было общественном собрании: оффициальная жизнь, так сказать, приостанавливается для них. Если покойный не запасся заблаговременно гробом, который украшает большую часть китайских домов, то старший сын должен купить гроб такой богатый, как только позволяют его достатки, и указывают, как достойные всяческой похвалы и подражания, примеры добродетельных молодых людей, которые продавали себя в рабство, чтобы только купить красивый гроб своему родителю. Обычай требует также, чтобы смертные останки усопших переносились в родной край, в места происхождения: но так как затруднительно было бы предпринимать эти экспедиции, иногда очень дальние, по одиночке, то почти всегда выжидают, пока наберется достаточное число гробов, чтобы составить большие караваны. Вот почему, кроме кладбищ и аллей постоянных гробниц, в Китае увидишь во многих местах, преимущественно на высотах, временные некрополи, селения мертвых, заключающие только похоронные урны или гробы, которые все изящно украшены эмблематическими рисунками, представляющими цветы, птиц, музыкальные инструменты. Известно, что китайцы, умирающие на чужбине, тоже завещают перевести их кости в отечество, и что для перевозки мертвых тел зафрахтовываются особые суда на средства обществ взаимного вспомоществования, к которым принадлежали покойники. Специальный храм принимает поминальные таблички предков и таблички несчастных умерших, не имевших детей, которые могли бы воздать им последние почести. Каждый год, в мае месяце, посетители, одетые все в белом,-цвет большого траура,-приносят на могилки и в поминальные храмы цветы, плоды и другие приношения, на которые тотчас же слетаются птицы, гнездящиеся на окружающих деревьях. В этих священных местах, где иногда встречаются тысячи людей, принадлежащих ко всем классам общества, нет различия рангов и званий: один только возраст определяет первенство. Простые крестьяне, поденщики по большей части хорошо знают историю своего семейства, из поколения в поколение, за целые столетия назад, и могут не только сказать имена прапрадедов, но и перечислить все дела, дающие им право на память их потомства; обращая взоры в прошлое, к длинному ряду своих предков, они, так сказать, чувствуют себя безсмертными. Оттого-то несчастные, исключенные из семьи, тем самым поставлены почти вне общества. Главная причина презрения, которое китайцы питают к духовенству, происходит оттого, что эти последние отреклись от уз родства или были проданы в раннем детстве в монастыри; презрение это доходит до того, что они едва считаются за людей.
. . . . . .
1. Реклю. Земля и люди. Том 7
tom07.pdf ; 38064839 байт
2. Реклю. Земля и люди. Том 7. Исходный текст
tom07.odt ; 27566938 байт