V.
Из всех народов, занимавших когда-то старинную Галлию, иберы являются наиболее древним племенем, судьбы которого с достоверностью могут быть прослежены историею. Иберы Галлии были братья испанских, ведших когда-то торговлю с финикиянами и греками, и которых эти последние считали первоначальными обитателями страны. К северу от Пиренеев, эти представители иберийской расы занимали пространство, ограниченное Гаронною и Атлантическим океаном, а равно и восточные долины Пиренеев, и примыкали к лигурам Средиземного моря. Соприкасаясь кое-где с племенами кельтийского и кимврийского происхождения, именно с боиенами ланд (les Boines de Landes) и тектозагами Тулузина (Tectosages du Toulousuin), иберы, хотя и усвоившие латинский язык, латинские учреждение и нравы, сохранили довольно хорошо, тем не менее, общий характер старинной расы; они удержали даже свое имя гасконцев и басков (васконцы, Vascons, аквитане, Aquitains), и известно, что в узкой полосе Пиренеев они говорят еще и теперь своим старинным языком. Баски, беарнцы и гасконцы легко отличаются от остальных французов особенностями их расы: известны их врожденное изящество, гибкость тела и духа, их веселость в труде, их храбрость с значительною примесью фанфаронства, их многословие, даже тогда, когда им нечего говорить, их горячее воображение, уносящее их нередко за пределы истины.
В первые времена исторической эпохи, почти все пространство галльской территории к северу от Гаронны было занято племенем, вполне отличным от ибер и известным теперь под именем кельтийского. Хотя до сих пор не знают наверное, что за люди были эти кельты, но современные французы считают себя их прямыми потомками. Строго говоря, большинство писателей, предшествующих Цезарю, не сообщили нам решительно ничего серьезного относительно кельтов; кое-какие темные и неопределенные указания способны только ввести в заблуждение тех, кто приписывает им совершенно точное значение. Для древних неизвестный мир начинался за Альпами: об областях, расстилающихся за этими горами, они толковали так же, как наши средневековые предки рассуждали о внутренних странах Африки; поэтому современные авторы могут пользоваться разноречивым текстом для подкрепления самых разнообразных теорий. К тому же, исследования затемнялись не одними согласными или несогласными свидетельствами греческих и римских писателей; предвзятые идеи новейших историков, внушенные им или мистическим патриотизмом или духом системы, ввели в вопрос новый элемент запутанности. С большим трудом удается теперь, благодаря данным, доставляемым самою почвою, именно оружию, различным вещам, остаткам построек, костей черепов, освободить науку от всех этих гипотез. В этих последних данных заключается самая твердая основа для изучения вопроса о происхождении национальностей.
Вернувшись к идеям Вилльяма Эдвардса, г. Брока, подкрепленный аргументами, данными ему измерениями, сделанными над черепами галльских костников, окончательно установил, что собственно в Галлии существует, не считая иберов, два типа совершенно различных рас. Первый тип—тип обитателей области между Сеною и Гаронною; обитатели эти, называют ли их галлами, кельтами или иначе, были малы ростом, черноволосы и брахикефалы (brachycephales), т.е. коротко-головы; племена, населяющие северо-восточный пояс, дают ли им название бельгийцев или кимвров, были велики ростом, белокуры и долихокефалы (dolichocephales), т.е. длинно-головы. Итак, между двумя расами существовал абсолютный контраст, исключая тех мест, где скрещивания повели за собою образование промежуточного типа. Описания древних относились только к белокурым галлам восточного пояса быть может потому, что эти последние были более воинственны и их боялись. Люди высокого роста, бледнолицые, с рыжими волосами, с страшным взглядом, с громовым голосом, как описывает их Амьен Марцелин, и которые напоминают скорее скандинавских воинов, чем обитателей берегов Сены и Луары, не были, конечно, прямыми предками жителей центра Франции, хотя все галльские фигуры, изображенные греческими и римскими художниками на монетах и барельефах, представляют тот же тип. Весьма вероятно, что в общей массе галлов, неродственные им племена, были ли они свободны или порабощены, составляли большинство. Действительно, физические особенности южных европейских народов берут перевес во Франции, и даже в её северных провинциях, над таковыми же народов севера: между тем легким изменениям климата, как результату влияния времени и культуры, нельзя приписать настолько значительного влияния, чтобы объяснить ими переход целой расы к южному типу. Взятые во всей массе, французы, как и описывает их Рожэ-де-Белогэ (Roget-de-Belloguet), на самом деле, народ с черными или темно-русыми волосами, с головою скорее круглой, чем овальной, глаза которой изменяются от черных до карих; их рост и мускульная сила немного ниже средних, но вообще они сложены крепко и умеют при случае переносить усталость и лишения. Сверх того сравнительные исследования г. Жюля Карре показали. что рост не может служить точною мерою, а что он зависит от бедности или благосостояния.
От древне-галльского языка нам остались только географические названия и десятка два весьма коротеньких надписей, найденных по большей части в области средней Саоны, но также и в других местностях восточной Галлии, в Пуатье и долине По. Судя по этим данным, нельзя не допустить, что старинный язык галлов довольно резко отличался от диалектов Великобритании и подходил скорее к латинскому языку. Но как бы то ни было, арийское, или индо-европейское происхождение языка никоим образом не доказывает азиатского происхождения самих народов. Нельзя не заметить, что ученые, причисляя французов, этих смешанных потомков иберов, кельтов и кимвров, к арийским народам и утверждая, что они находятся в непосредственной связи с племенами Ирана и верхнего Окса, поступают с ничем не оправдываемою смелостью. Уже Омалиус де Галлуа (Ommalius d'Halloy), мнение которого имеет значительный вес в науке, отрицал, чтобы галлы явились из западной Азии. Нет ни одного исторического факта, нет даже ни одного предания, которые свидетельствовали бы в пользу этой гипотезы, принятой когда-то столь охотно. Карта арийских переселений, приложенная Пиктетом к его сочинению об «Aryas», имеет цену лишь для истории науки. Известно только, что галлы долго жили в долине Дуная: в Богемии, Баварии и верхней Австрии.
Главная роль в деле материального формирования французской нации принадлежит, по всей вероятности, языческим элементам доисторической Галлии, но необходимо также признать значительное влияние в этом и людей другой расы, поселившихся в стране. Первыми пришли финикияне; они ограничились устройством коммерческих контор, весьма схожих с теперешними европейскими конторами на берегах Гвинеи, и эксплоатациею прибрежных руд. Вслед за финикиянами явились, как известно, цивилизованные колонны расы эллинов. Поселения их, Марсель, Ница, Агд (Agde) и другие города, лежащие на берегу Средиземного моря, были довольно значительны и просуществовали достаточно продолжительное время для того, чтоб греческий элемент оказал существенное влияние на местных жителей. В языке страны до сих пор еще можно найти массу греческих выражений, прямо взятых у фокеян, и те, которые находят в чертах лиц и нравах туземцев указания на их эллинское происхождение, имеют все вероятности в пользу их мнения. Марсельцы вовсе не без основания любят называть себя потомками греков!
Влияние римлян, этих суровых победителей галлов, на образование французской нации было не менее значительно, чем греков, но совершенно в другом отношении. Прежде всего, благодаря соседству двух стран, отделенных только Альпами, весьма многочисленные итальянские эмигранты, ветераны и другие люди, могли поселиться на почве галлов, или в городах уже существующих, или даже в римских специально-военных колониях. В течение шести столетий происходило смешение галльской крови с римской, и некоторые южные города, по наружному виду и нраву их жителей, стали настоящими сынами Рима, так что древние имели полное право дать имя галло-римлян всему населению страны. Но роль римлян по отношению к физическим изменениям расы совершенно незначительна в сравнении с их влиянием на интеллектуальный и нравственный строй туземцев. Они, эти цивилизаторы, явившиеся с Итальянского полуострова, принесли на запад науки, промышленность, изобретения, идеи, выработанные греками и другими народами берегов Средиземного моря; и все это они значительно изменили; все, что заимствовали они у своих предшественников, получило отпечаток их могучего гения. Города, сооружаемые под римским владычеством на юге Франции и образцы которых сохранились в средние века, воздвигались по плану латинских архитекторов: мебель, различные предметы, все это делалось по римским образчикам; более того: учреждения, нравы придавали всему строю общества наружный вид общества итальянского и даже вносили в него широкую жизнь, кипевшую по ту сторону Альп! Но великий факт, решающее событие в истории страны состояло в том, что народный латинский язык стал равным образом языком жителей Галлии. Но разве не язык придает форму мысли и разве он не влияет беспрерывно на самый мозг? Наше наречие латинское; если не словами, то силою и выразительностью фразы, оно, быть может, более приближается к латинскому, чем другие родственные ему языки, и в силу этого весь интеллектуальный строй французов принял заметный классический оборот. Латинизованные по языку, французы, хотя и смешанного происхождения, помещены весьма основательно в ряд латинских народов, к которым они только отчасти принадлежат по их расе. Сомневаться в этом нельзя: хотя по географическому положению Франция скорее страна океаническая, чем страна Средиземного моря, но по своей истории она несомненно принадлежит к землям бассейна великого внутреннего моря.
Однако, начиная с падения Римской империи, почти все народы, являвшиеся во Францию как с целью завоевания, так и для колонизации страны, вторгались с севера: или морским берегом, или чрез открытые границы. Со времени великого переселения народов, варварские племена всевозможных происхождений проходили по территории галлов от востока к западу и от севера к югу. Наемные полчища или независимые воины, начиная с франков Рейнской долины и кончая гунскими племенами плоскогорий восточной Азии, беспрерывно толпами направлялись к странам Западной Европы, куда притягивала их легкость грабежа. Тем не менее, существовала известная последовательность во всех этих набегах, которые издали, действием перспективы целого ряда отдаленных от нас веков, могут нам показаться совершившимися как бы в силу внезапного переворота. Вестготы, народ той же расы, как и племена севера, известные ныне под названием скандинавов, поселились на юге Галлии, и, сгруппировавшись в Лангедоке в соседстве с Пиренеями, успели легко, благодаря их природному развитию, примениться к окружающей их галло-римской среде. Германцы-бургунды, занявшие особенно области восточной Галлии и давшие свое имя одной из обширных провинций Франции, были равным образом достаточно многочисленны. чтобы иметь возможность создать не одни кратковременные учреждения, и съумели отличить себя от большинства остальных завоевателей относительной кротостью характера; современники, не переставая страшиться их как людей весьма рослых и сильных, называли их довольно добродушными. Наконец, франки, явившиеся по причине близости их родины в наибольшем числе, и которые были особенно жестоки с побежденными, тоже играли значительную роль в разрушении галло-римского общества и в создании нового порядка вещей. Франки, как известно, дали даже свое имя всей за-альпийской Галлии, хотя факт этот далеко не имеет той важности, которую ему обыкновенно приписывают. В конце карловингской эпохи название Галлии снова делается господствующим, и если в конце концов страна галлов и принимает окончательно название Франции, то это единственно по причине того преобладания, которое так называемая провинция Иль-де-Франс могла приобрести впоследствии над остальными большими ленами.
Нашествие германцев и готов в начале средних веков не отразилось никакими существенными изменениями на галло-римских народностях. Большая часть новых пришельцев были или колонисты, «крепостные», явившиеся сюда добровольно или завезенные силою, или же воины, находившиеся на жалованьи у государства, или наконец начальники своего племени, живущие в лагерях, отдельно от народа. По словам Фюстель де Куланжа, «уже по одному тому, каким образом вступили эти пришельцы в страну, они не могли изменить её вида. Все, что есть живучего в нации и все то, что служит признаком жизни, привилось в Галлии после них. Язык остался таким же, каким говорили во времена империи; не изменился ни корень его, ни правила, ни даже акцент, только уже впоследствии он стал изменяться из года в год, следуя естественному закону всех языков, но в этом постепенном, правильном преобразовании языка германское нашествие было не при чем». Не больше влияния оказали германцы на религию, характер, политические и социальные нравы галлов. Тем не менее их материальное влияние на самую расу было очень велико. И действительно, если германские колонисты были слишком малочисленны для того, чтобы изменить язык, обычаи и нравы страны, то их эмиграция продолжалась в течение нескольких столетий, и в наше время она совершалась еще деятельнее, чем в какую-либо другую историческую эпоху. Вследствие этого кровь всего населения должна была значительно измениться, тем более, что в начале средних веков страна, опустошенная войнами, была очень мало населена.
Скандинавские норманны, явившиеся морем на прибрежье Ламанша, на берега Сены и в некоторые внутренние округа страны, получившей от них свое имя, тоже оказали через скрещивание очевидное влияние на тип обитателей Нейстрии. На юге Франции главная роль в этом деле досталась другим «морским королям», совершенно иной расы. Сарацины долго владели на берегах Прованса надежным оплотом и могли оттуда делать нашествия на большую часть Франции. В восьмом веке арабы проникли до долины Луары; утверждают даже, что они появились в восточной области Франции, в Люкселе (Luxeuil), в Вогезах и перед Мецом. Жители Вердюна, как говорят, производили с маврами выгодную торговлю рабами. На колонии сарацын указывают во многих местах Франции; правда, что это имя, как имя самых ненавистных врагов, должно было даваться зачастую и вовсе не маврам, но тем не менее наблюдения антропологов не позволяют сомневаться в том, что многие французские семейства бассейнов Гаронны и Роны произошли от магометанских завоевателей: берберов, изменившихся от скрещивания с испанскими арабами и африканскими неграми.
Можно сказать, что норманнами и маврами заканчивается наплыв на Францию чужеземных рас, так как англичане, поселившиеся в Гиенне и других местах территории, ланцкнехты и немецкие рейтары, оставшиеся в стране после религиозных войн, наконец испанцы, водворившиеся во Франции и Франш-Контэ, оказали только временное влияние, и не на всю нацию, а на несколько групп семейств. Влияние это можно назвать совершенно незначительным в сравнении с тем, которое в наше время оказывает мирная эмиграция иностранцев на все большие города Франции и на все её границы. Каждая новая перепись свидетельствует о пропорциональном увеличении числа иностранцев, и, как вследствие того,—о факте уравнения, совершающагося между французскою нациею и её соседками. Самый проницательный наблюдатель станет часто в тупик, если ему придется определить: французы или люди другой национальности составляют совершенно космополитическое общество центров торговли, промышленности, или места минеральных вод и морских купаний. Европейский тип стремится заменить собою первоначальные типы различных провинций.
На-ряду к этою выработкою одного общего тина идет окончательное соединение всех обитателей французской почвы в одну нацию. Франция, в известном отношении, принадлежит к числу стран, население которых представляет самое полное национальное единство. Здесь дело идет вовсе не об искусственном единстве, созданном административною централизацию с её рядом колес, симметрически расположенных от одной оконечности страны к другой и действующих с правильностью часового механизма. Нет; Франция обязана своею великою национальною связью единственно природе самих вещей, условиям почвы и климата и присущему ей историческому развитию. Общность испытаний и несчастий, весьма естественный перевес столицы, как места сборища людей всех провинций, над другими городами, наконец, и главным образом, влияние литературного языка, сближающего, благодаря тождественной форме, самые разнообразные идеи,—все это вместе работало над основанием французского единства.
Конечно, во Франции остается еще немало следов старинного соперничества, разделяющего народы различного происхождения. Нижние бретонцы, баски, фламандцы сохранили даже свои различные языки, а одного этого обстоятельства бывает иногда достаточно, чтоб породить антипатию между соседними народами; равным образом, крестьяне отдаленных деревень и центрального плато еще только на половину слились с остальною нациею и сохранили нравы и образ мыслей средних веков, а равно и свои старинные наречия, столь драгоценные для сравнительного изучения новолатинских языков. Но во всех провинциях местные различия уступили уже место сознанию высшего единства, и влияние городов распространяется все более и более. Даже несогласия партий, на которые распадаются граждане, способствуют, через столкновение идей и страстей, уничтожению старинных преград между провинциями, и таким образом прежняя Франция мало-по-малу исчезает, уступая свое место Франции новой.
В общей массе населения Франции наиболее резкий контраст между собою представляют обитатели севера и юга страны. Различие в географическом положении, в продуктах земли, вообще в окружающей среде, несходство исторических преданий, неясное воспоминание о прошлой кровавой борьбе,—все это способствует сохранению отличительных особенностей, представляемых еще обитателями страны. В большей части южной Франции, провансальское и другие более или менее близкия к нему наречия служат общеупотребительным языком, между тем как французский лет двадцать тому назад употреблялся только в торжественных случаях, хотя и был всем знаком. Недавно еще некоторые писателя южной Франции, гордясь тем, что они придали их благородному провансальскому наречию новую литературную славу, полагали, что вместе с их языком они отыскали забытые права своей древней национальности, отличной, по их мнению, от национальности северных французов. Противупоставляя один язык другому, они сочли возможным противупоставить одно отечество другому, и в числе их песен встречаются проникнутые ненавистью к народу по ту сторону Севен, но желание восстановить протекшие века—безумно. В то время, как наречия, севера Франции все более и более развиваются и сближаются одно с другим чрез влияние литературного языка, романские диалекты юга с их весьма бедною народною поэзиею не оказывают друг другу ни малейшей поддержки и постепенно переходят в провинциальное наречие, нередко презираемое даже и теми, кто говорит на нем. Итак, старинные границы языков важны теперь только для изучения уже прошедшей исторической эпохи.
Хотя, за неполнотою сведений, и нельзя на карте Франции провести везде с достаточною точностью древнюю границу двух языков, но тем не менее нетрудно убедиться, что остатки южных диалектов, куда входят собственно лангедокское наречие, провансальское, дофинэ, лионское, овэрнское, лимузинское, гасконское и беарнское, занимают почти половину французской территории. К поясу южного языка принадлежит большая часть бассейна Роны, весь бассейн Гаронны, за исключением узкой полосы на севере, и наконец значительная часть долин по притокам Луары; кроме того, вне Франции, в Швейцарских кантонах Ваатланде и Валлисе пояс этот граничит с германскими провинциальными наречиями. Раскинувшись далеко к северу по долине Роны, владения лангедокского наречия своими очертаниями напоминают еще о старинном превосходстве южных стран в деле цивилизации; но на западе Франции «la langue d’oil» отодвинул сопернические идиомы вплоть до южной оконечности долины Шаренты и даже до устья Жиронды. Кроме фронтальной атаки с севера, романские наречия подвергались еще фланговой с запада; каждый город, даже каждая дорога, способствует делу «офранцужения».
Язык является самою крепкою связью между жителями различных провинций. Сама нация, эта коллективная личность, постоянно возобновляемая, но вечно живая, начала слагаться в одно тело тоже под влиянием общего французского языка, памятники которого восходят более чем за тысячу лет от нашей эпохи. Конечно, общность бедствий зарождала иногда одно общее чувство у всех народов Галлии, устраивала временные союзы и подготовляла будущее единство; конечно, почти все галльские народы восстали против Цезаря во время Верцингеторикса; но великого отечества, раскинувшагося от Альп до океана, тогда еще не существовало. Галлия, подобно Италии, была в то время только «географическим выражением». Хотя зачатки нации могут быть прослежены уже в глуби до-исторических времен, тем не менее несомненно, что собственно нация, как живая личность, сознающая свое единство, родилась только в века, воспетые великими средне-вековыми эпопеями. Поэты нового народа, владея новым языком, съумели найти для прославления «нежной Франции» звуки сыновней преданности, оставшиеся навсегда образцом для нас.
Народ, подобно языку, беспрерывно изменялся в продолжение столетий; довольно трудно поэтому составить себе представление о «среднем» французе, как о человеке, в котором соединились бы все черты национального характера с его достоинствами и недостатками: тип этот сам по себе чрезвычайно изменчив. Странно, что так распространено, особенно за-границей, весьма ложное мнение; утверждают, что характер жителей Галлии вовсе не изменился с тех пор, как они вышли на историческую сцену: с напыщенностию цитируют старинные тексты, как будто они вполне подходят к современным французам; но какую бы историческую ценность ни имели эти цитаты, они никоим образом не могут стоять выше истины. Хотя и напоминая во многом галлов, описанных нам Цезарем и Страбоном, французы тем не менее самобытный народ, беспрерывно возобновляемый самым ходом жизни. Действительно, разве можно сказать про французских крестьян, составляющих огромное большинство нации, то, что говорили когда-то о их предках? Разве они, подобно галлам, только «воинственный и шумный народ, снующий из одной страны в другую с мечем в руке, и которым, как кажется, руководит при этом не столько жадность, сколько неопределенное и тщетное желание видеть, знать, действовать». Вековой опыт, знакомство с материальным благосостоянием, изменения климата и местных условий в связи с беспрерывными скрещиваниями расы, все это постепенно пересоздало народ.
Если рассматривать нацию как коллективный индивидуум, то для того, чтобы составить себе верное представление об её истинном характере, вовсе не нужно отыскивать среднего человека; напротив, эту национальную единицу нужно брать из среды уже развившейся. Настоящего француза, француза по преимуществу, можно встретить только в больших городах, особенно в Париже, так как туда приходит искать пристанища всякий, кто отличается действительною оригинальностию и кого задушила бы слишком тесная атмосфера маленьких городов. В общей для всех столице встречаются и взаимно влияют провинциальные жители со всей Франции; обитатели Прованса или Гаскони проворные, болтливые, вечно в движении; люди с возвышенных плоскогорий—упорные в труде и мало сообщительные; жители берегов Лоары с смелым взглядом, проницательным умом, хорошо уравновешенным характером; меланхоличные бретонцы, мечтательные, но с сильною волею; нормандцы с их медленною речью испытующим взглядом, благоразумные и осторожные во всех поступках; обитатели Лотарингии, Вогезов, Франш-Контэ, горячие в гневе, предприимчивые. Все эти французы, столь различные по происхождению, собравшись в огромном городе, влияют друг на друга; от всех их достоинств и недостатков образовался, подобно равнодействующей, общий характер французского народа.
Конечно, чрезвычайно трудно судить о целой нации. Несходство провинций, партий и отдельных личностей, изменения, совершившиеся во время исторической жизни, разноречивость в описаниях прежних авторов,—все это затемняет взгляд и вредит определенности выражений. Сколько иностранных писателей, со времен знаменитого Гримма, который отказывал французам «во всяком истинно нравственном чувстве», представляли их в самом отвратительном виде, что было или следствием невежества, или низкой зависти и злопамятности. Другие, наоборот, ошибаясь в обратном смысле, поставили Францию гораздо выше остальных наций, на идеальную высоту, до которой, к несчастно, она не дошла еще. Национальные писатели, с своей стороны, приводя общую оценку своего отечества, подвергают себя обвинению в пристрастии или даже, что еще важнее, в неблагодарности. Если, с одной стороны, любовь к истине вызывает известную строгость, с другой—самолюбие народа извиняет и даже вызывает слишком снисходительные суждения. Поэтому краткий очерк национальной психологии—дело весьма не легкое; и каковы бы ни были её заключения, они оспариваются уже заранее. Тем не менее, первая обязанность каждого человека состоит в том, чтобы дойти до собственного самосознания и не только как отдельной личности, но как целого народа, потому что только тогда он перестанет действовать под влиянием неизвестных для него сил и может решительно приступить к работе над самоулучшением.
Галльский народ, рассматриваемый с общей точки зрения, соединяет в своем национальном характере противуположные особенности людей севера и юга. Подобно тому как страна представляет собою естественный географический переход от пояса земель Средиземного моря к поясу земель Атлантического океана, так точно и её жители являются естественными посредниками между различными группами наций, и своею историей соединяют римскую эпоху с средними веками. Среди французов можно найти представителей самых разнообразных типов, или, скорее, они, в их целом, образуют новый тип, где чистота и правильность линий заменена подвижностью выражений, и где дарования, теряя в силе, выигрывают в разнообразии. Француз, и в особенности француженка отличаются по большей части не классической правильностью черт, не благородством лица, но физиономиею: они могут выразить все чувства, передать все идеи, потому что они их испытывают и понимают. Каждый народ может найти в них отголосок своих собственных мыслей. Вот почему все великия движения Европы всегда находили отражение во Франции, если не там получали свой первый толчок. В этом же надо искать причину того всемирного характера, какой имели все французские революции. Хвалят ли за это Францию или порицают,—мы уверены, что потомство похвалит,—но никто не будет отрицать, что это она провозгласила «права человека». Она не останавливается на мелочах, но докапывается до самого корня дела.
Француз, достигший полного развития своих сил, владеет, как это и подходит к народу, служащему естественным посредником для идей,—специальным достоинством: общественностью; в этом отношении, он, по общему мнению, ближе всех подходит к идеалу. Чувство естественной доброжелательности влечет его к себе подобным, дух справедливости руководит им в его сношениях с людьми; он очаровывает своею услужливостью, притягивает своею любезностью; во всем действует он с осторожностью и чувством меры; он любит производить хорошее впечатление своим костюмом и манерами, но не утрирует их; он отличается в искусстве хорошо говорить, но, выказывая свой ум, не старается при этом унизить ум других. Француженка, еще более, чем француз, может быть рассматриваема в этом отношении как наиболее яркая представительница национального характера. К семейным добродетелям, порядку, экономии, благоразумию, быстроте решения в сфере хозяйственных дел она присоединяет еще общественные достоинства, придающие ей особую прелесть: здравомыслие, естественность, ум, находчивость; она очаровывает своим разговором, и ей главным образом обязаны мы притягательной силою французского общества. Редко случается, чтобы иностранцам не было приятно во Франции; еще реже, чтоб французы не чувствовали себя несчастными вдали от своего отечества: мало найдется людей, для которых ссылка была бы столь ужасным наказанием.
Занимая столь выгодное географическое положение, дети галлов, отличаются не только быстротою понимания и верностью суждений, но и художественным чувством и тонким вкусом. Европа в течение долгого времени смотрела на них как на властителей литературы, и превосходство их в некоторых областях искусства остается и до сих пор неоспоримо. Скоро минет два столетия с тех пор, как французы, укрывшиеся в Голландии, Англии, Германии и Скандинавии, принесли туда новые отрасли промышленности или же придали уже существовавшим такое развитие, достигнуть которого те никогда бы не могли без них; новые изгнанники, после каждой революции, продолжали работать над развитием вкуса у иностранных промышленников, и владельцы фабрик поставлены в необходимость часто посещать Париж, чтобы изучать там процессы и формы производства, беспрерывно возобновляемые изобретательным гением французских рабочих.
Во Франции работают много: её население было всегда трудолюбиво, даже и в то время, когда продукты его труда шли в пользу хозяина. Значительная масса товаров, отправляемых французами за границу, свидетельствует о громадности совершающейся работы. Несмотря на крайния неудобства, представляемые условиями почвы, изрезанной на слишком малые клочки, нередко значительно удаленные один от другого, крестьянин-собственник съумел сделать из своего отечества одну из наиболее плодородных стран земного шара, и успех земледельческой культуры продолжается беспрерывно, несмотря на то, что всемогущество ассоциации и разделения труда только отчасти применены к эксплоатации почвы. Подобная деятельность была бы необъяснима без твердой семейной связи и личных качеств работника. Наконец, разве могли бы быть объяснены эти факты возобновления, почти возрождения, наблюдаемые в жизни нации после периода упадка, если бы народная масса не была бы полна жизненности и молодости, если бы народ не был заранее расположен внести свою долю во все великия дела, которые человечество совершит в грядущем?
Средний француз, взятый как представитель нации, имеет также свои недостатки. Существо общежительное по преимуществу, он нередко вырабатывает у себя излишнюю «готовность к услугам» каждого и теряет таким образом свою личную цену; умея искусно говорить обо всем, он сильно рискует быть поверхностным в своих суждениях; человек вкуса и меры, он склонен жертвовать ради них силою и оригинальностью; заботясь чрезвычайно о приличиях и страшась оскорбить общественное чувство, он нередко обращает недостаточное внимание на путь внутреннего убеждения: руководство своею совестью он может отдать общественному мнению, вместо того, чтоб искать руководителя в самом себе; человек общества или партии, он не всегда имеет смелость остаться самим собою; у него редко достанет дерзости думать и действовать с гордою независимостью. Впрочем, такие люди не часто встречаются и в остальных нациях.
Но, как бы то ни было, нельзя без вопиющей несправедливости отрицать существенного влияния, производимого Франциею на весь цивилизованный мир. Правда, теперь, с увеличением области, занятой культурными народами, численное значение французов по отношению к остальным нациям, взятым вместе, значительно уменьшается с каждым годом; но умственное и нравственное влияние народа измеряется не его численностью. Ждет ли ея в грядущем счастие или несчастие, Франция теперь, без сомнения, живет не менее полною жизнью, чем остальные нации, и, благодаря урокам прошлого, она имеет возможность, лучше всякой другой, помогать осуществлению новой формы политического и социального развития, сущность которой, приняв во внимание все более и более увеличивающуюся общность матерьяльных интересов и с каждым днем накопляемое познавание однородных научных фактов и законов нравственности, уже и теперь может быть предусмотрена. Впрочем, суждено ли ей даже сойти с мировой сцены, её влияние продолжится, тем не менее, благодаря её языку, литературе и тем идеям, проводником которых служила последняя. Хотя Мишле и имел основание упрекать французов «в некоторых неблагодарных, сухих свойствах их языка,—доказательство, что этим языком умных людей пользовались дураки», тем не менее этот прекрасный идиом сохранил такую силу, изящество, ясность и гибкость, что он навсегда останется одним из самых совершенных орудий мысли, «идеальнейшею формою, в какую облеклась человеческая мысль»; ни один из языков не справляется так независимо с «гортанными трудностями», с певучестью и акцентом, когда дело идет о том, чтобы дать безукоризненно чистое выражение чувства и идеи; ни один не отличается такою правильностью, такою простотою своей грамматики, таким логическим строением фразы.
Вот почему французский язык распространился далеко за территориальные пределы нации.
Целые миллионы иностранцев говорят или понимают его, и не только в так называемых латинских странах, каковы Испания, Италия, Румыния, но также и в Англии, Германии, Голландии, Скандинавии, России, на Востоке и во всем Новом Свете. К прямому влиянию, оказываемому языком при ходе идей, присоединяется еще косвенное, происходящее от внутреннего изменения, совершившагося в чужеземных наречиях. Не принимая уже в рассчет слов, данных и переданных им французским языком, все европейские языки получили от речи Паскаля, Лафонтена и Вольтера большую твердость, определенность, более ясный способ выражения; даже строение их приблизилось к строению французского языка.